Мелодия на два голоса [сборник] - Анатолий Афанасьев

— Переведи на отечественный язык, — попросил я.

Иван Эдуардович усмехнулся. Какой-то холод вокруг, непонятное мне отчуждение. Никто из-за стола не поднял головы, было непривычно спокойно в комнате. Вдруг я поймал быстрый, настороженный, мгновенный, как укол, взгляд Дарьи Тимофеевны.

— Ваш заместитель в курсе всех событий и болезней, — сказал Владик и поморщился.

— Однако! — удивился я. — Как, оказывается, ты умеешь изъясняться, Владислав. "В курсе всех событий" — это слова мужчины, а не мальчика. А каких именно событий?

— Разрешите мне, — вступился Иван Эдуардович.

— Разрешаю.

— Я бы хотел… лично.

Антонов еще поморщился.

— У тебя что, зуб мудрости прорезывается? — спросил я.

— Нет, с зубами порядок. Показать?

Он открыл пасть, но не мне, а Самсонову продемонстрировал все свои желтоватые клыки, а заодно и розовый чистый язык.

— Ступай, ступай, трудись… Прошу вас, Иван Эдуардович. — Я невольно втянулся в их стиль, подозревая, что это какая-то новая веселая игра.

Самсонов опустился на стул и совсем близко придвинул ко мне огромные уши и лицо ковбоя с резкими скулами и точеным носом. Увидел, что у него влажная, с крупными порами кожа.

— Видите ли, Степан Аристархович, в ваше отсутствие произошли некоторые… э-э… неприятные события. Мною замечено, что сотрудники — некоторые, разумеется, — работают без усердия, без должной проницательности. Много времени тратят на пустые разговоры, невнимательны. Этот Антонов дважды опаздывал на работу, один раз на полчаса.

— Гнать в три шеи тунеядца! — вставил я.

Ободренный поддержкой, Самсонов заторопился:

— Катерина Викторовна допустила ошибку в расчетах, меня вызвали на ковер к шефу. Павел Исаевич приказал мне принять меры. Я, поймите меня верно, попал в неловкое положение: с одной стороны, приказ шефа надо выполнять, а с другой стороны, я тут без году неделя, люди меня не знают. Могут неправильно истолковать.

— Что же вы предприняли?

— Объявил выговор Антонову, Болотовой и Дарье Тимофеевне.

— А ей за что?

— Она дурно влияет на молодежь, позволяет себе безответственные заявления.

— Какого рода?

Самсонов замялся:

— Ну, она, например, сказала, что я — новая метла. Оскорбляла в присутствии коллектива… Еще назвала меня шишкой на ровном месте. Все это подрывало мой авторитет.

— А он у вас уже был к этому времени?

Иван Эдуардович улыбнулся нежной красивой улыбкой превосходства.

— Степан Аристархович, буду до конца откровенным. Понимаю, что у вас своя методика работы с подчиненными, на мой взгляд, неверная. Заигрывание с сотрудниками, ложно понятый демократизм привели к анархии, недопустимой на производстве. Собственно, об этом я написал в докладной записке на имя директора института.

— Какой записке? Вы уже и записку написали?

— Не мог поступить иначе. План под угрозой.

— И о чем вы писали в докладной? Об опоздании?

— Не помню.

Я никак не мог сосредоточиться и уловить внутренний смысл разговора — в голове был какой-то гул, как в токарном цеху.

— А что все-таки с Катей? — спросил я в испуге.

Теперь улыбка Самсонова была откровенно торжествующей и с оттенком любопытства в мой адрес.

— Она позвонила и сообщила, что больна, это было пять дней назад. Надеюсь, у нее имеется больничный лист.

Тут по селектору меня вызвал Заборышев.

— Благодарю вас, Иван Эдуардович, спасибо!

Он пожал плечами и вернулся за свой стол. Я не смог сразу встать и с тоской глядел, как покачивается его широкая спина, как надежно и твердо ступает он по нашему старенькому коврику.

Павел Исаевич добродушно поздравил меня с выходом на службу, порасспрашивал о деревенской жизни. Я из вежливости пробормотал что-то положенное о чистом воздухе и целебных рассветах.

Заборышев:

— К двум часам готовься, Степан, пойдем к директору.

— Зачем?

— Объясняться будешь. Твой заместитель телегу накатал. Да ты ведь знаешь, поди?

— В общих чертах.

— Я тоже в общих.

Павел Исаевич произносил фразы бесстрастно, ничем не выдавая своего отношения к случившемуся. Это меня обидело, но настаивать на откровенности я не стал, хотя мог бы. Все-таки много лет мы знакомы, помнил Заборышева, еще когда у него печень не болела, и он был веселым и остроумным начальником, и на столе у него всегда были накиданы новые журналы. Он всегда спрашивал: а эту статью ты читал, а эту читал? Что было, то прошло.

Я был уже в дверях, когда Павел Исаевич сказал, надувшись:

— Погоди, Степан. Еще такое есть дельце. Что будем с Болотовой решать? Плохо очень ведь работает, не справляется… А у тебя, говорят, с ней… это…

— Кто говорит?

По лицу Заборышева, как мячик, прокатилась скука, взгляд погас. Суета, связанная с женщинами, была в его жизни позади. Неинтересно ему было размусоливать эту тему.

— Не знаю, кто и что вам доложил, — объяснил я, не дождавшись ответа. — Но думаю, что за такие сплетни надо языки отрывать.

— Это не я выдумал, — улыбнулся Павел Исаевич. — Какой ты раздражительный после отпуска!

Тут я и ляпнул:

— Может, мне заявление написать об уходе?

А он ответил:

— Ты бы привел себя в порядок, Степан Аристархович. Не каждый день у директора в гостях бываешь. Прими седуксен.

Седуксена у меня не было, и до обеда я просматривал бумаги, накопившиеся за две недели. Как всегда, в отчетах было много грамматических ошибок и странных оборотов. По стилистике я мог без труда определить, кто писал. Особенно люблю подшивать труды Владика. Он иной раз лично для меня вставлял в сугубо канцелярский текст поэтические перлы, очень смешные. Это была наша с ним маленькая тайна. Я много раз наедине втолковывал ему, что "заметки на полях" — лишняя работа машинистке, и если они попадут на глаза начальству, не миновать ему выговора. Он в ответ прикидывался идиотом.

— Антонов! — крикнул я.

Он приблизился, подобострастно выгибая шею.

— Что это такое "сноску № 41 см. выше-ниже"? Как это "выше-ниже"?

— Описался, — сказал Владик.

— Смотрите, Антонов, "выше-ниже". Ходите по краю.

— Родному? — устало сострил юный специалист.

Я отложил бумаги и спросил:

— Что с Болотовой? Можешь мне сказать без юродства?

— Она больна, Степан Аристархович. Что-то у нее с сердцем.

И опять, как недавно в деревне, я подумал о смерти. Подумал не о своей смерти, а о Катиной подумал, что Катя может умереть. "Если она умрет, как же мне тогда?"

К директору, Вадиму Григорьевичу Коростылеву, мы явились ровно к двум, и сразу его секретарша Танечка нас впустила.

У Вадима Григорьевича большой кабинет, и в нем много стульев с кожаными сиденьями и длинный стол для заседаний. Директор сидел далеко в углу за маленьким журнальным столиком и помахивал нам рукой, как гостям в ресторане.

— Давайте, — сказал он. — В темпе обсудим. У меня десять минут… обязан отреагировать… Точнее, мог бы спустить письмо в профком, но товарищ Самсонов некоторым образом мой протеже. Верно?

— Верно, — сказал Павел Исаевич.

Я ждал, когда директор пригласит нас сесть, но он не пригласил.

— Он что, как? — быстро спрашивал Вадим Григорьевич, снизу заглядывая на нас. — Дельный работник? Нет? Как он?

— Не успели разобраться, — ответил Павел Исаевич и опустился неловко на низенький стульчик.

— А ваше мнение?

— Был в отпуске.

— Ах да! Ну и что будем делать?

Тогда я тоже сел.

— А что делать?

— Записка там в столе, — показал директор пальцем на окно, — но помню. Там сказано, что вы… э-э…

— Степан Аристархович?

— …что вы, как это, заигрываете с подчиненными, развели что-то такое… — Директор показал руками круглый шар. — Короче, не справляетесь, Степан Аристархович. Дело страдает.

— Никоим образом, — возразил Павел Исаевич, делая вид, что озабочен.

Я заерзал на стуле, тоже как бы возражая и возмущаясь. Но разговор меня не слишком волновал — я его толком и не понимал, думая о Кате Болотовой. Что же с ней такое? Молодая, как это может быть — сердце, нервы? Зачем? Смерть ходит по земле, она и в этом кабинете, в печени Павла Исаевича, и там, где Катя. А мы беседуем о совершенно невинных вещах, как будто не существуют страдания, никому не больно и осталось решить только один вопрос — наладить отчетность.

— Новый товарищ не разобрался, поспешил, — продолжал Павел Исаевич. — Кроме того, не одобряю таких способов информации.

— Ну-ну! — поморщился директор. — Что же у вас, тишь да гладь — божья благодать?

— По-всякому бывает, — сказал Павел Исаевич. — Однако заметных срывов нет.

— И вы так считаете?